— И-и-ил-л-л… Нет, подожди, я тоже, так нечестно, вдвоём же надо…
— Дурак! То есть… Дурак. Это же не шутка, не игра у нас, надо вдвоём, так надо, а ты…
Пока всё это говорится, Белов уже, собрав в кучу одеяло, развернулся на мне, и…
— Мама… Вовка, тише, я же…
А Вовка уже ищет своим пацанячьим членом мой рот, и я хватаюсь губами за Вовкин пацанячий член… И мне кажется ещё, что у Белова в этом его лагере была не просто игра, так он сосёт… А может… Да, так можно сосать, только если очень хочешь, и опыт здесь ни при чём. Я держу Вовку за бёдра, придерживаю, удерживаю и прижимаю, держусь под самыми половинками его попки, и Белов начинает осторожно качаться, и чуть быстрей тут же, и его член выскакивает нетерпеливым клинком из ножен моего рта, я ловлю его вновь, — Вовка принимает это как новый такой способ.
И уже сознательно вытаскивает член при каждом качке и погружает его на входе, я чувствую, что ему нравится так, нравится такой властный, проникающий способ, и я при каждом выходе его члена сжимаю губы, и Белову приходится каждый раз преодолевать моё лёгкое сопротивление. И сейчас будет… да, Вовка сбивает темп, точнее, у него новый темп, — это ритм близкого оргазма, теперь уже я властно, — я знаю, так будет лучше, — я валю Вовку на бок, освобождаю свой член из его рта, — Вовкин выдох, ясный, и чуть недовольный, — я отрываюсь от него, короткая возня, и вот уже Белов на спине, я устраиваюсь у него на ногах, и снова его член у меня…
Я не качаю, нет, я знаю способы острее и ярче, и это сейчас и нужно, это же первый раз, пусть будет как можно ярче! Я крепко обхватываю губами небольшую, налившуюся юным желанием головку Вовкиного члена, резко втягиваю её, быстрое круговое движение языком, снова резкий тяг, и сильные, резкие же посасывания самого кончика головки, и чуть зубами прихватить, и сильнее ещё сосать, и резче, — так долго не выдержит никто, слишком острое наслаждение, но Вовке и не надо долго, близко у него уже всё… Он уже открыто стонет, в голос, и не дрожит даже, его бьёт крупная судорога, — так сильно, и ярко, и остро то, что с ним сейчас делаю.
А я просовываю под него правую ладонь, под булочки, проталкиваю палец в щель, одна половинка его попки ложится мне точно по руке, дальше пальцем, дырочка… Вовкин стон, — уже с хриплой нотой, — становится чаще, чаще, — если бы не было так сильно его чувство, если бы не был он сейчас целиком сосредоточен на своём члене, то он бы начал двигаться по моему пальцу, но сил у Белова на это нет, и я сам продвигаю, — осторожно, решительно, — свой палец, и вот нащупываю маленький, но уже созревший каштан пацанячей простаты…
И крепкий мостик, дуга мальчишеского тела подо мной, и я проталкиваю палец, я сосу его член, уже совсем остервенело, и… пошло. Нет, это ещё не волна, не прибой, но уже и не капелька…
Белов, — мой Белов, — сейчас как будто сделан из редкого дерева, ценного, твёрдого, хорошо отполированного дерева с нежной текстурой… Я поднимаюсь к его запрокинутой голове, накрываю его тело своим, осторожно целую ложбинку на груди мальчика, слизываю капельку пота, затекшую во впадинку под горлом, легонько целую подбородок, губы, — Вовка выдыхает, — а-а-ах-х-х, — мне в рот, судорожно сглатывает, я отрываюсь, с некоторой опаской смотрю в сжатые веки его глаз…
— Что, Вова, что… родной?
Родной. Это не вырвалось, и не сказал я это осознано, — это слово от чувства, так я почувствовал, и так я сказал… И Вовка торопливо распахивает веки, крохотной капелькой блестит алмаз слезинки на реснице, — это от силы, яркости и новизны того, что я сделал. И я поражаюсь изумрудной зелени глаз этого мальчика, — Боги, неужели и у меня такие же изумруды, — в его глазах благодарность, и мне уже ничего больше и не надо, но только кое-что надо Вовке, — это же благодарность его Любви, — и он тянет меня вбок, он хочет сделать и мне так же, или почти так же, как сумеет, но — нет. Нет. Я властно, — терпи Белов, ведь теперь я снова ощутил себя лукавым хитрецом, я главнее сейчас, — я властно, я нежно прижимаю Вовкины плечи, — размах и чистота линий, — я удерживаю мальчика на спине, я целую его в шею, под ухо, я лижу этот щёлк, — влажный, с непередаваемым вкусом, лучшим из всех, что могут попасть на наш язык, — Вовка обхватывает меня за плечи, вжимает меня в себя, — нет, он не гладит меня, не мнёт мне мышцы, — нет. Он просто вдавливает меня в себя…
И я не хочу? Хочу, ещё как. Точнее, я хочу вот так, просто, между его бёдер, чтобы не отрываться от лица, этого я хочу больше всего сейчас на свете, — видеть, осязать лицо этого мальчика. Он, его лицо с мои лицом, его тело под моим телом, каждая клеточка, вот что я хочу сейчас чувствовать, и я просто качаюсь между его бёдер, и Вовка понимает меня, он продолжает вжимать меня в себя, и я тону, и я плыву в этом жиме, — тоже властном, а как же иначе, я же теперь принадлежу этому мальчику, раз и навсегда, я для него, а не он для меня… И Белов чуть раздвигает бёдра, чуть сжимает их вновь, откуда это умение? — от чувства, это у него, как и у меня от природы, от Богов, это их священный дар, — уметь любить…А вот теперь он начинает меня гладить, ощупывать, мять и тискать. Я чувствую, что сейчас…
— Вова… М-м-м, Бело-о-ов…
А вот у меня и впрямь волны. Волны и прибой, и скалы, и полёт… Это лучше всего, это Вершина! Мы с Вовкой вдвоём на ней, он поднялся первый, я следом, он даёт мне отдышаться, оглядеться, он же тут хозяин и владыка, он же поднялся первый, и втянул меня за собой, юный, властный в своей юной победительности Покоритель Вершины…
Всё, друзья мои, меня на большее не хватает! Даже когда я просто написал об этом, одно лишь воспоминание, — и мне так хочется Вовку, что виски ломит… Возможно, нервы у вас и покрепче моих, может быть. Но я сейчас завёлся, и иду вытаскивать из джакузи Белова, и мы с ним вновь пойдём на покорение этой величайшей из вершин.
Погодите, погодите! Я ещё не прощаюсь. Да нет, я и вообще, не собираюсь с вами прощаться теперь, — мы же теперь с вами друзья, а раз так, то мы и не будем прощаться.
Что было потом? Мы не спали почти всю ночь. Сначала в кабинете, потом перебрались в мою спальню, — говорили, говорили обо всём, что только приходило нам с Беловым на ум… И вновь любили друг друга, и снова говорили, и вновь секс. Я не помню сколько раз, да и не было у меня мысли считать наши оргазмы, и Белов не считал…
А разговоры… Ну, их и не передать, уж извините, и не потому, что я не помню, — помню каждое слово, — так, не передать, и всё… Много всего, и пустяки, и серьёзные вещи мы с Вовкой обсуждали в ту ночь. Да вы не расстраивайтесь, я передам вам эти наши разговоры, не сейчас, не в этом рассказе, в других, но так или иначе я передам эти наши разговоры.
И вы. Я жду того же и от вас, друзья. Пишите, запоминайте, давайте разделить эти воспоминания с вами и мне… От возможно большего числа упоминаний наша с вами Любовь станет сильнее, это я вам говорю совершенно уверенно. Это, друзья мои, аспект намоленности, именно так возникает её эффект.
И уж если я упомянул намоленность, молитву, то: «Я для мальчика, а не мальчик для меня!».
И совсем уж в заключение. Старый граф любит читать моим сыновьям вслух Петрарку. Labellalingva… Я позволю себе перефразировать две строчки Титана, я попробую сказать чуть по-другому. Я с тактом, друзья мои, я изменю всего два слова:
…che l’antico amorenell’ nostri cor none e ancor morto.
Перевод? О, это несложно: — Не умерла ещё древняя любовь в нашей груди…
